Очерки по теории сексуальности [litres] - Зигмунд Фрейд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы уже говорили о том, что этим последним важным разъяснением о фактических поводах болезни мы обязаны вмешательству отца мальчика. Сам же Ганс сохраняет свой интерес к «ка-ка», и нам неизбежно приходится в этом за ним следовать. Мы узнаем, что прежде он имел обыкновение навязываться матери и сопровождать ее в уборную, что тем же самым он занимался со своей приятельницей Бертой (временной заместительницей матери), пока это не стало известно взрослым и не было прекращено. Удовольствие от подглядывания за отправлением естественных потребностей человеком, к которому ты привязан, тоже соответствует «скрещению влечений», проявления которого и ранее отмечались нами у Ганса. В конце концов и отец мальчика вынужден погрузиться в символику «ка-ка»: он устанавливает определенное сходство между тяжело нагруженной повозкой и телом, обремененным фекалиями, между способом, каким повозка проезжает через ворота, и освобождением тела от фекалий, и т. п.
Впрочем, отношение Ганса к анализу, если сравнивать с прежними стадиями, теперь существенно изменилось. Раньше отец всегда предугадывал заранее, как все должно быть, а Ганс покорно подчинялся этим наставлениям, но теперь все становится наоборот: Ганс уверенной походкой спешит вперед, а отцу необходимо прилагать немалые усилия к тому, чтобы поспевать за ним. Ганс внезапно озвучивает новую фантазию, появления которой ничто не предвещало, – о водопроводчике, который отвинтил ванну, где находился мальчик, и своим буравом ткнул его в живот. С этого мгновения мы едва улавливаем содержание материала, и лишь позже удается сообразить, что перед нами искаженная страхом переработка «фантазии оплодотворения». Большая ванна с водой, в которой сидит Ганс, есть материнская утроба; «бурав», в котором отец мальчика немедленно опознал большой пенис, возникает в связи с мыслями об оплодотворении и рождении. Истолкование, которое мы вынуждены дать этой фантазии, звучит довольно курьезно: «Своим большим пенисом ты меня «пробуравил» (gebohrt), то есть породил, и посадил меня в мамин живот». Правда, исходно фантазия остается неистолкованной и служит Гансу отправной точкой для дальнейшего изложения.
Ганс признается в страхе перед купанием в большой ванне, причем этот страх оказывается опять-таки составным. Одна его часть пока ускользает от нашего понимания, зато другую мы в состоянии прояснить, вспомнив, что он присутствовал при купании маленькой сестренки. Ганс не отрицает того, что ему хочется, чтобы мать во время купания сестры уронила ту в воду и чтобы сестра утонула; собственный страх перед купанием есть страх перед возмездием за это злое желание, страх перед наказанием, перед тем, что и с ним поступят точно так же. При этом Ганс забывает о своем интересе к экскрементам и далее говорит только о сестре. Не составляет труда истолковать этот переход: для него маленькая Ханна выступает «ка-ка», все маленькие дети – это «какашки» и они появляются на свет в таком качестве. Теперь мы понимаем, что все мебельные фургоны, конки и груженые повозки суть средства перемещения «аистиных ящиков», которые для Ганса символизируют беременность; становится ясным, что падение ломовой лошади, влекущей груженую повозку, может означать только одно – роды, разрешение от беременности. Значит, упавшая лошадь в фантазиях мальчика – одновременно и умирающий отец, и рожающая мать.
Далее Ганс преподносит сюрприз и застает нас, как говорится, врасплох. Он заметил, разумеется, беременность матери, завершившуюся рождением сестренки, когда ему было три с половиной года, и выдумал себе – во всяком случае после родов – некую картину положения дел, которой ни с кем не делился (быть может, потому, что был не в состоянии этого сделать). В ту пору, как мы узнаем из записей, единственным видимым проявлением его нового мировоззрения становится скепсис, с каким он сразу после родов воспринимает все разговоры об аисте, якобы приносящем деток. Однако на тот факт, что он, вопреки собственным словам, бессознательно знал, откуда появился младенец и где тот раньше находился, бесспорно указывает проведенный отцом анализ (не исключено, что это самая неопровержимая часть анализа).
Наиболее убедительным доказательством здесь служит фантазия, которой Ганс упорно придерживается и которую раскрашивает обилием подробностей: мол, Ханна прошлым летом, до своего рождения, была с семьей в Гмундене, ездила туда вместе с остальными и была способна очень на многое, в отличие от себя же новорожденной. Смелость, с которой Ганс преподносит эту фантазию, и бесчисленные лживые вымыслы, которые он в нее вплетает, вовсе не лишены смысла; все это означает месть отцу – мальчик сердится на папу за то, что тот до сих пор вводил его в заблуждение сказкой об аисте. Ганс словно говорит своими выдумками и поступками: если ты думал, что я такой глупый и поверю в аиста, который принес Ханну, тогда и я могу требовать, чтобы ты принял за истину мои выдумки. За этим актом мести со стороны нашего маленького исследователя следует явно связанная с ним фантазия о том, как дразнят и бьют лошадей. Данная фантазия тоже составная: во‐первых, в ней отражается поведение Ганса с отцом, а во‐вторых, она воспроизводит скрытые садистские желания по отношению к матери, уже, хотя мы этого не понимали, проявлявшиеся в домыслах по поводу совершения запретных поступков. Ганс даже вслух признается, что хотел бы поколотить маму.
Что ж, мы приближаемся к разрешению большинства загадок. Невнятная фантазия об опоздании на поезд как будто предшествует последующему отправлению отца к бабушке в Лайнц: эта фантазия охватывает путешествие в Лайнц и бабушка в ней участвует. Другая фантазия, в которой мальчик дает кондуктору 50 000 гульденов, чтобы проехать в вагоне, звучит почти как план выкупить мать у отца, власть которого отчасти состоит в его богатстве. Затем Ганс, в приступе невиданной прежде откровенности, признается в желании избавиться от отца и раскрывает, что он желает этого потому, что отец мешает ему наслаждаться близостью с матерью.